Бабушка говорила, что расклеивающийся брак всегда спасает ребенок. Хочешь удержать мужика рядом — роди. Тогда он уже никуда не денется, а там, прикованные друг к другу, вы разберетесь со всеми трудностями и переживете любую невзгоду. Восьмилетняя я слушала эти советы вполуха, озабоченная в то время совсем другими вопросами. Прибегнуть к бабушкиному методу на практике пришлось гораздо позже.

Так вот, это неправда.

Теперь я склоняюсь над детской кроваткой, где заливается визгом младенец в подгузнике. Стены тесной спальни отражают крик, многократно усиливая. За окном сгущается ранний зимний вечер, и тусклая люстра под потолком заполняет комнату блеклым оранжевым светом, добавляя происходящему ощущение духоты и угрюмой однотонности. Вздыхаю и опускаюсь в кресло, опустошенно разглядывая большие ромбы на обоях. Приоткрытый шкаф с вываливающимися вещами, незаправленная кровать, мигающий диод ноутбука, вялая фиалка на подоконнике — я сама готова орать на каждую деталь в моей опостылевшей темнице, откуда выйти можно только если придет мама или Катя, да и то ненадолго.

Со стороны соседей раздаются раздраженные голоса, звон бьющейся посуды, звонкий шлепок пощечины — тетя Вера и дядя Андрей опять ссорятся. Стены тут такие тонкие, что порой кажется, будто их вовсе нет. Иногда мне слышно храп соседки снизу и то, как ее чихуахуа цокает коготками по линолеуму.

Витенька, сытый и помытый, не умолкает. Умей он разговаривать не только воплями, то объяснил бы, что ему нужно, и у меня получилось бы хоть ненадолго прекратить концерт, но до такого еще очень далеко.

Снова пощечина. Осознание, что не одной мне тяжко, обливает душу липким злорадством.

Опускаю лицо в сложенные ладони, силясь забыться если не тишиной, то хотя бы темнотой. Нельзя позволять себе задумываться, сколько все продлится, от этого только тоскливее.

Шепчу:

— Не свали твой папаша раньше, точно сбежал бы сейчас.

С Димой мы познакомились на последнем курсе в университете, и поначалу все ограничивалось взаимовыгодной дружбой: он провожал меня до дома по неблагополучному району, а я подтягивала его по международной экономике. Тощий как жердь и такой же длинный, Дима раздражающе причмокивал при разговоре и невыносимо тупо шутил. До сих пор не понимаю, как все докатилось до койки, а немногим позже — до осознания, что я жить без него не могу.

Дальше скромная свадьба, подаренная моими родителями старенькая однушка и ныряние в бытовуху. Минуло всего два года, когда я начала замечать сообщения от других девушек в его телефоне. Дима стал допоздна задерживаться на работе и пропадать на все выходные, выдумывая встречи с друзьями или поездки к родителям. Мысль, что я могу его потерять, лишала опоры под ногами, тогда-то и вспомнилось, чему учила бабушка.

Регулярно протыкаемые иголкой презервативы принесли результат, и вскоре я цвела как дурочка в ванной над тестом на беременность. Думала, теперь мы приклеимся друг к другу, срастемся как сиамские близнецы.

Дима принял новость ожидаемо прохладно, но куда ему деваться. Поникший и удрученный, он неохотно помогал с выбором детских шмоток в интернет-магазинах, безропотно соглашался с моими предложениями, куда ставить кроватку. Напряжение между нами напоминало туго натянутую леску, но я говорила себе, что это всего лишь черная ночь, а после наступит рассвет.

На тридцать первой неделе Дима собрал вещи. Пообещав навещать и исправно выплачивать алименты, он аккуратно закрыл за собой дверь, и больше мы не виделись. Все случилось просто, обыденно, бесшумно, будто сорвался с ветки высохший лист и унесся куда-то за горизонт. Обхватив руками округлый живот, я долго стояла в прихожей, не столько разбитая, сколько удивленная собственной глупостью. Изначально казавшаяся безупречной идея залететь стала вдруг прозрачно идиотской и очевидно провальной. Разумеется, я знала, что так бывает, но наивно полагала, что со мной подобного не случится.

Первое время спасительное неверие в произошедшее не давало впасть в истерику. Я убеждала себя, что Дима нагуляется, соскучится, опомнится и вернется. Но время шло, и скоро я уже держала на руках Витеньку, обреченно сознавая, что ничего не изменить. Это не спонтанная ненужная покупка, когда можно просто выбросить. И не корявый маникюр, когда можно переделать. И даже не неудачная пластическая операция, когда есть надежда на исправление. Тут все по-другому — непоправимо, навсегда.

Теперь все смешалось в прокисший винегрет из детских криков, моих постоянных рыданий, бессмысленных хождений по провонявшей мочой квартире и томительных бессонниц. Даже когда Витенька замолкает ночью, я часами лежу, стеклянно пялясь в потолок и прокручивая в голове воображаемые диалоги с Димой. Мысленно проживая другую жизнь, где я не совершаю ошибок.

За стеной слышится грохот падающей мебели и приглушенный вскрик. Пока раздумываю, есть ли повод вызывать полицию, все затихает. Даже Витенька, устав блажить, смыкает губы и сонно прикрывает глаза. Как будто окружающее решило смилостивиться и хоть ненадолго наградить меня благодатной тишиной.

***

Под утро, едва успев задремать после долгих тягучих часов ворочаний, я выныриваю из дремы от стука в дверь. Приподнимаюсь на локтях, пытаясь сообразить, показалось или нет. Темнота поглотила спальню целиком, угадываются только силуэты: стол, шкаф, кроватка, черный дверной проем в коридор. Все неподвижное и молчаливое, словно квартира спит крепким сном, набираясь сил для нового дня.

Стук повторяется. Витенька еле слышно угукает. Если проснется, опять начнется ор — это, конечно, произойдет в любом случае, но лучше оттянуть неизбежное. Матерясь одними губами, я выползаю из кровати, накидываю халат и бреду в прихожую.

Глазка нет, поэтому приходится приникнуть к двери ухом, прислушиваясь к малейшему звуку, но с той стороны только тишина. Ни скрипа, ни шороха, ни разговоров. Значит, уже ушли. Разворачиваюсь, собираясь вернуться в постель, и тут стук повторяется. Стиснув зубы, осторожно поворачиваю щеколду и приоткрываю.

Тусклый свет заливает пустую лестничную площадку. Я сонно моргаю и растерянно мнусь в пороге, вдыхая затхлый воздух с привкусами табачного дыма и влажной штукатурки. И кто только мог додуматься шутить в такую рань.

— Это ты? — раздается из-за соседней двери.

Хмурюсь. Хриплый женский голос кажется знакомым, но затуманенный спросонья мозг узнает его не сразу.

— Тетя Вера? — спрашиваю почти через минуту, застигнутая озарением. — Это вы стучали?

— Слышишь меня, да?

Осторожно выхожу, ощущая, как к босым ступням липнет мусор с подъездной плитки.

— Вам нужна помощь? — говорю. — Я слышала, вы ругались вчера опять, что слу…

— Милые бранятся — только тешатся, — перебивает Вера.

Предсказуемо. Соседи говорят, дядя Андрей лупит ее по любому поводу, а та только отмахивается, выдавая что-нибудь вроде “бьет — значит, любит”. Мы познакомились, когда тетя Вера застала меня в растрепанных чувствах на скамейке у подъезда вскоре после выписки из роддома. Мама осталась дома с Витенькой, предоставив мне возможность проветриться и в очередной раз дать волю слезам. Разумеется, я легко излила душу любопытной соседке. “Золотце, да чего тут реветь, — сказала тогда Вера. — Вот у меня в молодости подруга была, с мужем жила, счастливая, всю жизнь наперед распланировала, а он ее спидом заразил, сам подцепил от шалавы какой-то, да еще и свинтил потом. Вот у ней да, был повод поплакать. А у тебя сын здоровый родился, сейчас подрастет, будет отрада и опора, тут радоваться надо”. Не сказать, что от этих слов полегчало, но рыдать в тот день больше не хотелось.

— А чего стучите тогда? — спрашиваю, наклоняясь к замочной скважине.

— А что, нельзя, что ли? — удивляется тетя Вера. — Ночью так скучно, а снег сильно молчаливый. Не хочешь с бабкой поговорить?

— Еще семи утра нет! — вспыхиваю. — Днем разговаривать надо, люди спят сейчас, у меня ребенок, между прочим. Вот днем приходите, и там уже будем…

Вера снова перебивает:

— Мои пауки делают отличный мед. Он слаще всего на свете. Хочешь попробовать?

Выпрямляюсь. По спине пробегают мурашки, и только тут я понимаю, как в подъезде холодно. Ноги немеют от остывшего пола, мороз забирается под халат.

— Зима на дворе, а вы меня из дома вытаскиваете, — бурчу, едва справляясь с нахлынувшим раздражением. — Не зря баб Нина говорит, что вы сумасшедшая. И еще раз будете так шуметь — полицию вызову, понятно?

Тетя Вера легко находится с ответом:

— От твоего Витеньки шуму в сто раз больше, и что-то никто милицией не грозится.

— У меня ребенок! — говорю, отступая к своей двери. — Никто тут ничего не сделает.

Закрывая за собой, успеваю расслышать:

— Весь город в паутине. Не запутайся.

***

Катя берет Витеньку на руки, умильно сюсюкая, а тот все заливается и заливается. Отодвинув тюль, я рассматриваю в окно заснеженный двор. Крупные хлопья опускаются на лавочки и машины, тоскует на детской площадке укутанная в сотню тряпок старуха с жирным котом на поводке. Румяные школьники, побросав портфели, лепят снежки и хохочут. Все на свете отдала бы за такую беззаботность.

— Он же описался, — диагностирует Катя, трогая Витеньку за подгузник. — Почему не меняешь?

— Да он каждые пять минут ссытся, — говорю. — Какой смысл метаться.

Осуждающе цокнув, она удаляется в сторону ванной. Одному из школьников прилетает снежком прямо в нос, разлетаются снежные брызги, остальные ребята встревоженно суетятся. Усмехаюсь.

— Менять надо каждый раз, — говорит Катя через несколько минут, возвращаясь с притихшим Витенькой. — Нельзя так оставлять, поняла?

— Поняла.

Она укладывает его в кроватку и трясет погремушкой, слабоумно выпучив глаза. Накрашенные розовой помадой губы вытягиваются трубочкой, выщипанные в тонкие ниточки брови изгибаются, надламываясь как соломинки. Недолго подумав, Витенька снова заходится ором.

— У меня Аришка маленькая была, тоже без конца ревела, — с возмутительным спокойствием вспоминает Катя. — Даже не помню, когда прекратила. Зато сейчас тихоня такая. Если не доводить, конечно.

У Кати двое детей, любящий муж и полное отсутствие каких-либо тягот. Она с малых лет умудряется жить идеально, а мне всю жизнь ставят старшую сестру в пример. Даже то, что она делает плохо, я делаю хуже.

— Врач сказал, с ним все нормально, — говорю, не отрываясь от окна. — А орет либо от скуки, либо от недостатка внимания.

— Так ты уделяй внимание-то, — хлопает ресницами.

— Я уделяю, сколько могу. Оно у меня не бесконечное.

Сочувствующе качая головой, она усаживается в кресло и складывает ладони на коленях. Коралловый лак на ногтях переливается перламутром, и я даже из другого конца комнаты чую аромат лавандового крема для рук. Знаю эту позу — сейчас начнется.

— Не пускай все на самотек, — началось. — Понятно, конечно, что это непростой период, но надо находить в себе силы переносить все с достоинством. Ты даже не пытаешься разглядеть какой-то луч, просто варишься в этой своей грусти, а ей надо сопротивляться. Понимаешь?

После школы Катя поступила на психологический. Правда, уже на третьем курсе учебу пришлось бросить из-за неожиданно подвернувшегося удачного замужества, но это совсем не мешает ей строить из себя профессионала по поводу и без.

— Попробуй посмотреть на это под другим углом, — продолжает, вынужденно повышая тон почти до крика, чтобы быть громче Витеньки. — Подумай, сколько еще хорошего впереди. А если понимаешь, что совсем не вывозишь, то нет ничего стыдного, чтобы обратиться к грамотному специалисту. Могу даже посоветовать кое-кого. У тебя же классическая послеродовая…

Перебиваю:

— Да ты это все сто раз говорила уже. Других тем нет, что ли?

— Потому что ты не слушаешь. Вернее, слушаешь, но не слышишь. Просто не понимаешь, насколько тебе легче может стать, если приложишь хоть капельку усилий.

Бабка подбирает кота со снега и, прижимая к себе, косолапит в сторону подъезда. Дети куда-то разбежались, и теперь двор пуст, будто все разом вымерли.

— Чего ты там все высматриваешь? — раздражается Катя.

— Паутину.

— Какая паутина зимой на улице? Холодно же для насекомых. — Она поднимается и ищет взглядом свою сумочку. — Пойду уже. А ты думай над тем, что тебе говорят.

***

Темноту комнаты рассеивает белесое свечение экрана ноутбука. Тишину нарушают редкие клики мышки и посапывание Витеньки. Я забралась с ногами на стул и, сгорбившись, впитываю глазами фотографии из соцсетей. Картинки сменяют одна другую, отпечатываясь внутри меня, будто кто-то раз за разом придавливает к груди раскаленное клеймо. Вот Дима на городской площади, улыбается на фоне новогодней елки. Свежий, бодрый, краснощекий, с залихватски сдвинутой на макушку шапкой, как у какого-нибудь малолетнего гопника. Кто-то его фотографирует, с кем-то он там гуляет. Щурюсь, выискивая на фото отражающие поверхности, но тщетно. Вот Дима развалился на диване, все такой же довольный и улыбающийся. Обстановка мне не знакома — это точно не квартира его родителей. За диваном видно край подоконника с цветочным горшком, на окне наклеены коряво вырезанные снежинки из бумаги. Детские поделки. Значит, нашел себе какую-то бабу с ребенком, а про своего даже не вспоминает.

Пробежав взглядом лайки в поисках новых лиц, я открываю нашу личку. За последние месяцы десятки сообщений, и все только от меня. “У тебя сын”, “Не хочешь спросить, как дела?”, “Тебе совсем похер?”, “Позвони”, “Мудила”, “Будь мужиком”, “Когда придешь навестить?”. Все не прочитаны, хотя он регулярно появляется в сети. То же самое с телефоном: давно отчаявшись и наплевав на гордость, я звонила и звонила, но Дима не поднимал трубку, а когда набрала с Катиного номера, он сбросил, едва услышав мой голос.

Раздраженно оттолкнув мышку кончиками пальцев, я откидываю голову назад и бездумно рассматриваю потолок. Собственное дыхание, сиплое и учащенное, заполняет все, не оставляя места ни для чего другого. Чудится, будто меня втиснули в крошечную клетку, где невозможно даже шевельнуться, и теперь каждая мышца разрывается от клаустрофобной паники. Бежать, бежать, бежать. Только вот некуда.

Негромкое бормотание касается слуха, вырывая меня из прострации. Осматриваюсь: освещенная экраном спальня лишена цветов и объема, как картинка из старой книжки. Ни единого движения.

— Говорят, что… не придут больше… заново… и кончится…

Голос тети Веры, где-то совсем рядом. Сползаю со стула и крадусь вдоль стены, касаясь обоев ногтями.

— Ждешь, но не придут… хочешь, а не вспомнят… оставили… а дальше…

Это из розетки. Наклонившись, я недолго вслушиваюсь в бессвязную чушь, а потом спрашиваю:

— Вы там чего?

— Слышишь, да? — радуется тетя Вера.

— Ночь на дворе, что вам не спится?

Розетка вздыхает:

— Сон к нам не ходит. Мне ли тебе рассказывать.

Усаживаюсь на пол, опираясь спиной о стену, и обнимаю колени. Заснувший ноутбук лишает комнату света, теперь остается только узкая светло-оранжевая полоса — луч уличного фонаря сквозь неплотно задернутые шторы.

— К нам вообще никто не ходит, — продолжает тетя Вера, не дождавшись ответа. — А нам есть что показать, да?

— Ко мне ходят, — отвечаю равнодушно, не понимая, зачем ввязалась в этот диалог. — Катя ходит, мама ходит.

От скуки и не в такое ввяжешься.

— Вот я и говорю. А кому это надо? Только этой сраной тете Вере с третьего этажа, в рот ее ети. Знаешь такую?

— Так это же вы тетя Вера.

— Ну. А кто, если не я. Некому больше.

Разбуженный голосами, Витенька негромко постанывает, будто распеваясь, а потом в барабанные перепонки врезаются сверла детского плача.

— Твой выблядок орет не умолкая, — доносится из розетки. — Когда он уже сдохнет?

Отстраняюсь от стены, словно она в миг раскалилась. Усталость наваливается на плечи с такой силой, что перед глазами плывет. Все вокруг какое-то нелепое, сломанное, бракованное, и я в самом центре, я сердцевина урагана, глаз бури, которая разрывает в клочья меня же, и никак с этим не справиться. Я не заслужила, нет. Все должно быть по-другому.

***

Мама забегает на обеденном перерыве, чтобы посидеть с внуком, и я выныриваю в морозный полдень, на ходу застегивая пуховик. Солнце отражается от снега, ослепляя яркой белизной, воздух пахнет выхлопными газами, холод жадно забирается под воротник, будто хищник, что долго выжидал добычу. Улыбаюсь, поправляя шапку. Нет ничего приятнее, чем эти мимолетные минуты освобождения от Витеньки. Это мои прогулки для заключенного, мой глоток воды для заблудившегося в пустыне, и я буду выжимать удовольствие из каждой секунды.

Под ногами хрустит, изо рта вырывается пар. Пряча руки в карманы, я верчу головой, как школьник на интересной экскурсии. Словно это не серый жилой двор, а древний музей или парк аттракционов. Раньше подобная радость накрывала только в детстве, когда теплое лето приносило каникулы, и я выбегала гулять с подружками, предвкушая много и много незабываемых дней.

Вдалеке, в низкой арке меж домами, мелькает знакомая фигура, и все хорошее настроение улетучивается, как дым над фитильком погасшей свечи.

— Эй! — окликаю, прибавляя шаг. — Дима!

Разумеется, он тут же скрывается за аркой. Значит, ходит где-то рядом, а забежать к сыну совесть не позволяет. Подумать только.

— Стой!

Срываюсь на бег. Ледяной воздух вспарывает горло, пальцы сводит, но нет времени искать по карманам перчатки. Поскорее догнать, заставить отвечать, отчитываться и оправдываться. Тут тебе не звонок, чтобы просто сбросить, и не сообщение в сети, чтобы не читать.

Пробежав арку, замечаю Диму на другой стороне дороги. Шагает себе расслабленной походкой, будто все в порядке вещей.

— Стоять! — выдыхаю, перебегая на красный под визг тормозов. — Ты к сыну родному зайти не хочешь?

Он коротко оглядывается с недоумением, даже не думая замедлить шаг. Прохожие косятся, лает чья-то собачонка, испуганно отшатывается школьница с большим портфелем. Сердце бьется в груди стаей летучих мышей, легкие словно изрешечены, но я все равно заставляю себя отхаркивать слова:

— Да не убегай! Постой, просто… на минуту. Послушай просто. Знаешь, сколько я натерпелась с родами этими, ты бы хоть… спросил бы хоть… Знаешь, как это сложно… когда одна… Я же не требую… ничего… Просто заходи, ты же… обещал…

Он пытается увернуться, когда догоняю, но я успеваю зацепиться окоченевшими пальцами за куртку и с силой дергаю. Треск рвущейся ткани кажется оглушительным. Потеряв равновесие, я падаю на тротуар, скуля от обиды и боли в коленях.

— Ты под чем вообще? — возмущается Дима совсем не Диминым голосом.

Поднимаю глаза, всматриваясь сквозь пелену проступивших слез. Нутро мгновенно стекленеет от ужаса: это не Дима, а какой-то толстый дядька в дурацкой ушанке.

— Щас ментов тебе вызову, наркоманка херова, — хрипло возмущается он, осматривая порванный рукав.

Правая ступня горит холодом — на ней только короткий бежевый носок, насквозь мокрый от снега. Наверное, ботинок слетел, а я даже не заметила. Растрепанная, задыхающаяся, я сижу на тротуаре, и все брезгливо обходят как прокаженную.

— Простите, — выдавливаю сквозь рыдания. — Обозналась… я… обозналась просто…

— Пошла ты, — бурчит дядька в ответ, удаляясь.

Круглый и тяжелый, он даже издалека не похож на тщедушного Диму. Я слишком зациклилась, вбила его себе в голову как гвозди, и они теперь зудят, заставляя видеть только одно.

Кусаю себя за ладонь, и боль рассекает разум, отрезвляя, как выплеснутая в лицо кружка воды. Все вокруг такое заурядное — эти окна с занавесками, вывески магазинов, проезжающие машины, спешащие по делам люди. Одна я не вписываюсь, будто черная клякса на красивой картине.

— Упали, девушка? — спрашивает какая-то женщина, заботливо наклоняясь. — Вам плохо?

— Нет, — говорю, с трудом поднимаясь на ноги. — Мне хорошо.

***

У Кати новый телефон, и она клацает по дисплею ногтем, восторженно рассказывая:

— Такой быстрый, я даже не привыкла, если честно. А камера — вообще что-то с чем-то, приближения даже до луны хватает. Смотри, вчера фоткала.

Без интереса рассматриваю, как она перелистывает десяток одинаковых картинок с белым кружочком на черном фоне.

— Мы в театр пойдем послезавтра, буду снимать, покажу потом. Устрою профессиональную съемку специально для тебя.

Бесконечное щебетание похоже на помехи из сломанного телевизора — такое же пустое и бессмысленное. Стоя у кроватки с наоравшимся и уснувшим Витенькой, я дергаю себя за мочку уха и мечтаю оказаться как можно дальше от этой квартиры. Как можно дальше вообще от этого времени, в каком-нибудь далеком прошлом или далеком будущем. А еще лучше — как можно дальше от себя самой.

— Ты такая вымотанная, опять спала плохо?

Ни маме, ни Кате я о вчерашнем не рассказала. Одна слишком разволнуется, а другая опять заведет свои бредни про хорошее впереди. Мне нужна только тишина.

— Нормально все, — говорю.

— Потерпи немного, я в конце месяца возьму отпуск, могу тогда забрать Витеньку на пару недель, а ты отоспись, займись собой. Запишу тебя на спа, у меня одноклассница свой салон открыла, шикарный вообще.

Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Обязательно что-нибудь пойдет не так — поменяются планы или еще какая непредвиденность свалится.

— Ты что делаешь-то? — пугается Катя, дергая меня за руку.

На ногтях кровь — это я, увлекшись, расцарапала ухо.

— Задумалась, что ли? — она ловко выуживает из сумочки пачку влажных дезинфицирующих салфеток. — Держи, аккуратно только.

Мочку пощипывает, когда прикладываю, но боль приглушенная, почти неразличимая.

— Я такая же была после первых родов, как лунатик иногда. Ночью почти не спала из-за Аришки, а днем в принципе спать не могу, ты же знаешь. Когда снаружи светло, меня даже дубинкой не вырубишь. Помнишь, как мы с папой два дня в поезде ехали? Я тогда вообще…

Из-за стены отчетливо раздается:

— Эта овца вообще затыкается когда-нибудь?

— Не ваше дело, — огрызаюсь.

Катя удивленно осекается, забыв закрыть рот. Пальцы сжимаются, пачка салфеток в руке хрустит полиэтиленом.

— Как это не мое, если мне слышно, — возражает тетя Вера. — То ребенок у тебя, то сестричка, сплошные эти бу-бу-бу, сил нет.

Подхожу к розетке и наклоняюсь, смутно радуясь, что появилась хоть какая-то возможность выплеснуть накопившееся недовольство:

— Вы бы лучше со своим мужем так разговаривали, может, тогда и по морде бы реже получали.

— Дурында, наоборот же будет. Сразу видно, не разбираешься ты в мужиках.

— Вы разбираетесь, как я посмотрю.

Катя подходит ближе и, нахмурившись, переводит взгляд с меня на розетку и обратно.

— Учить будешь, когда сама поживешь, — говорит тетя Вера, тоже распаляясь. — Я столько видела, что тебе только углы считать да пальцы в подушку. Ишь, родила, и теперь можно говорить что вздумается?

Нервно усмехаюсь, глядя на Катю:

— Вот кому тебе специалистов предлагать надо.

А она тихо спрашивает:

— С кем ты говоришь?

— Как с кем? С соседкой.

Несколько минут мы молча смотрим друг на друга, одинаково удивленные. Тетя Вера тоже притихла, будто в ожидании какого-то представления.

— Так никого же не слышно, — сглотнув, отвечает наконец Катя.

Недоверчиво улыбаюсь:

— Как это не слышно? Тут каждый чих на весь дом, еще “будь здоров” друг другу говорят. А эта карга вообще громкая как радио. Тетя Вера, скажите же, а?

За стеной тишина. Сосредоточившись, Катя убирает салфетки в сумочку.

— Это как-то вообще не круто, — говорит. — Я даже не думала, что у тебя все настолько серьезно.

— Да что не круто-то? — спрашиваю. — Ты ее правда не слышала, что ли? Тетя Вера, что заглохли? Давайте, что там еще в подушку?

По-прежнему без ответа.

Катя произносит медленно, чеканя каждое слово:

— Ты сейчас сиди здесь, а я отойду ненадолго и вернусь. Буквально полчасика.

— Куда отойдешь? Ты что придумала?

— Сделай себе чай пока. Окно открой, только не здесь, на кухне лучше, чтоб Витеньку не застудить. Расслабься, в интернет не заходи. В таком состоянии любое потрясение неизвестно чем чревато, даже малейшее.

Она быстро собирается и уходит, оставив меня в напряженном недоумении. Я долго рассматриваю стену, надеясь, что вот-вот там снова заговорят, а потом твердо шагаю в прихожую и нашариваю ступнями тапочки.

На лестничной площадке пусто и холодно. Гудит поднимающийся лифт, хлопает где-то наверху дверь. Я прислушиваюсь у соседней квартиры, но оттуда ни звука.

— Нарочно ты это, что ли, — шепчу, нажимая кнопку звонка.

После трели из-за двери слышится короткий смешок.

— Вы там, да? — спрашиваю.

— Сдаст тебя сестренка в дурку, — смеется тетя Вера. — Да и кто знает, вдруг тебе там лучше будет?

— Я сама тебя сейчас туда сдам, поняла? — говорю, приникая к двери. — Там тебя хоть бить никто не бу…

Умолкаю. Ноздрей касается тухлый запах, какой ни с чем не спутаешь. Воспаленный мозг мгновенно складывает факты как примеры из учебника по математике, и внутри меня обрушивается грязевая лавина.

— Тетя Вера, — тяну дрожащим голосом. — А где дядя Андрей?

Никто не отвечает. Несколько раз позвав “тетя Вера!”, я снова жму звонок, но все также безрезультатно.

— Откройте, — говорю, хватаясь за ручку. — Что вы там…

Ручка легко поворачивается, отворяя дверь — не заперто. Из щели вырывается волна смрада, и я машинально прикрываю нос рукавом, осторожно ступая внутрь.

В прихожей сумрачно. Две пары зимних ботинок аккуратно составлены на коврике, деревянная вешалка ломится от вороха старых пальто и курток. Отсюда видно кухню, там опрокинут стол и разбросана посуда. Разрисованная красными маками кастрюля валяется на боку, маслянисто поблескивает расплескавшийся полузасохший суп с кусками тушенки и морковки. Дверь в гостиную чуть приоткрыта. Стиснув зубы, я толкаю ее ногой и застываю в проходе.

Дядя Андрей, одетый в одни семейники, висит на люстре в петле из армейского ремня. Лицо серое, губы синие, распухший язык вывалился до подбородка. Под ногами упавший табурет и бурая лужа. Немного в стороне, между креслом и диваном, лежит тетя Вера. Руки раскинуты в стороны, седые лохмы разметались по половику, ночнушка сплошь пропитана засохшей кровью, из шеи торчит кухонный нож.

Разеваю рот, но горло не издает ни звука. Изнутри тяжело подступает тошнота, колени захватывает ватная слабость. Какая-то часть отрывается от меня, чтобы убежать и стучаться ко всем соседям, вопя “Дядь Андрей убил тетю Веру и повесился!”, но сама я остаюсь на месте. В голове раскинулась пустыня, заполненная едким туманом и кислой желчью. Старые часы над телевизором четко отмеряют секунды, каждое “тик-так” отдается в сердце болезненным еканьем.

Рассыпаясь на ходу, как песчаная скульптура, я медленно подхожу к тете Вере. Фиолетовые трупные пятна уродуют впалые щеки, приоткрытые глаза закатились, отсвечивая белками с синеватыми прожилками. Увиденное режет меня острыми льдинками, кромсает в рваные лохмотья.

— Притворяешься, — говорю, склоняясь. — Я же знаю, какая ты хитрожопая.

Схватившись за синюю пластиковую рукоятку, с хлюпаньем выдергиваю нож. Кровь в дряблой шее густая, как желе, от кончика лезвия тянется что-то вязкое.

Выпрямляюсь, распахивая глаза — из открывшейся раны выползают маленькие черные пауки, десятки, сотни, тысячи. По полу расползается живой шевелящийся ковер, тоненькие ножки щекочут мои лодыжки, взбираясь выше и выше. Они заполоняют все.

Откуда-то издалека, сквозь километры плотного тумана, доносится детский плач. Вздрогнув, я разворачиваюсь и шагаю на звук. Под подошвами тапков похрустывают бесчисленные тельца, но меньше их не становится.

Подъезд, лестницы, лифт — все кишит пауками. Дверь моей квартиры распахнута настежь, и они уже внутри, покрыли стены и потолок, обувную полку, шкаф для одежды. Бесконечное множество. Будто ведомая кем-то невидимым, я неторопливо ступаю в спальню, где продолжает захлебываться ревом Витенька.

Пауки на подоконнике, на столе, в постели. Ничего не видно, кроме пауков. Детская кроватка шевелится множеством черных брюшков, поблескивает миллионами глазок. Крик Витеньки разрывает меня изнутри. Пауки заползают в мои ноздри и уши, заслоняют глаза, копошатся под языком. Они знают, как будет правильно. Подскажут, что надо делать.

Двигаюсь к кроватке наугад, почти вслепую, на ходу поднимая нож. Время пришло. Теперь я хочу попробовать.

Лезвие опускается, преодолевая легкое упругое сопротивление, на мгновение крик становится совсем нестерпимым, а затем обрывается. В наступившей тишине слышно только шелест бесконечных лапок, скрежетание голодных жвал. Тяну руку вниз, и пальцы погружаются во что-то теплое и скользкое, еще продолжающее пульсировать. Это он, мед пауков тети Веры. Прикрыв бесполезные глаза, я подношу ладонь ко рту.

Он слаще всего на свете.

Автор: Игорь Шанин

Впервые в жизни бабушка не рада Валиному приезду.

Разумеется, поначалу она пыталась это скрыть: и улыбалась, и умилялась, и охала. И даже пыталась поднять внучку на руки, только вот Вале уже исполнилось десять, и за прошедший год она стала, по словам папы, “здоровой кобылой”.

Бабушка напекла пирогов с малиновым вареньем и налепила вареников с капустой. Бабушка достала любимое Валино постельное белье с лунами и солнцами. Бабушка подарила Вале свои серебряные серьги с синими камушками, обещанные еще на прошлый день рождения. При встрече бабушка сияла во весь беззубый рот.

И все же бабушка совсем не обрадовалась. Еще в середине весны она сказала, что на это лето не сможет принять внучку. Ссылалась на здоровье и важные дела по огороду. Когда в начале июля мама позвонила ей и сказала, что Валю все-таки придется привезти, бабушка начала рассуждать, у кого из родственников ребенку будет лучше. На следующий день она позвонила и сказала, что не сможет принять Валю, потому что обещают сильные дожди. Удивленная мама тут же объяснила, что это точно не причина отменять поездку. “У тебя же крыша на месте, не протекает”, — сказала. — “Валька взрослая вон совсем, будет тебе помощница, не переживай, что не уследишь”.

Теперь, гуляя меж деревенских домиков, Валя разглядывает синее-синее небо без единого облачка. Никакими дождями не пахнет, пахнет только сеном, цветами и навозом. Странное выдалось лето — никому оказалась не нужна. Родители уехали, а бабушка почему-то не радуется как раньше, словно ее подменили.

Деревня тоже стала неуловимо другой. Вроде те же лупоглазые коровы и разноцветные заборы, та же смешная конура с черепичной крышей во дворе деда Антона, тот же корявый куст сирени перед домом тети Марины. Всё то же самое, но как-то насторожилось и встречает Валю с опаской, будто она может наброситься и укусить. Соседи улыбаются нервно и неправдоподобно, никто не спрашивает, как дела и с какими оценками закончила учебный год. Кажется, вообще стараются не разговаривать, только недоуменно переглядываются и расходятся по домам.

Дальше еще страннее — вышедшая на крыльцо баба Ира говорит, что Танька этим летом не приезжала и не приедет.

— Почему? — удивляется Валя.

— А мне почем знать, — кривится баба Ира. — Не хочет, сказала. Влюбилась, поди. Вам же, девкам молодым, только любовь и подавай.

Звучит фальшиво и неуверенно, как плохо отрепетированная речь на детском утреннике.

— Врете же, баб Ир, — осмеливается Валя. — Танька деревню больше всего на свете любит. Другую любовь ей не надо.

Баба Ира качает головой, глядя на Валю тоскливо, а потом молча уходит в дом.

Обойдя всех, Валя выясняет, что в этом году не приехала не только Танька, но и Катька, и Юрка, и Петька. И Машка. Вообще ни один из друзей, как будто сговорились. Такое лето в деревне будет совсем не веселым.

***

Бабушка ставит тарелку с варениками на стол и щедро вываливает сверху полбанки сметаны. Густой пар из чайной кружки пахнет смородиной и шалфеем, румяные пирожки источают аппетитный жар. Солнце за окном клонится к горизонту, белые блики дробятся в висюльках старой люстры, рассыпаясь по потолку. Устроившись на табуретке, Валя умудряется одновременно болтать ногами и орудовать ложкой. Бабушка подпирает подбородок ладонью и с умилением наблюдает.

— Никто не приехал, — делится Валя, не переставая жевать. — Вообще никто, кроме меня.

— Говорила же я, сиди там у себя дома, — отвечает бабушка, тут же хмурея. — Да кто будет слушать, я ж дура старая.

Валя пожимает плечами:

— А я-то что. Как мама сказала, так и надо. Они поехали к дедушке, он сильно заболел, надо помогать. Там все очень серьезно, а я буду мешаться.

Она выдает это заученной скороговоркой, избавляясь от наложенного мамой бремени обязательства. Велено было убедительно объяснить, что другого выхода, кроме отправки Вали в деревню, нет. Это на случай, если бабушка будет сердиться и ругаться. Только вот бабушка совсем не выглядит рассерженной, скорее расстроенной и растерянной.

— Золотце мое, да не надо оправдываться, — говорит она с усмешкой, наклоняясь. — Я очень хотела, чтобы ты приехала, как же иначе. Просто нужно было повременить, пока все не устаканится. Мы тут сейчас сами не знаем, чего ждать.

— Почему?

Не отвечая, бабушка пододвигает корзинку с пирожками и бросает встревоженный взгляд в окно.

***

Вечером, когда свет снаружи постепенно наливается алым, кто-то за оградой зычно окликает бабушку по имени. Внезапный как выстрел, зов повисает в воздухе, разом делая тише и лай соседской шавки, и птичий щебет, и мычание загоняемых где-то в стойло коров.

— Укладывайся пока, я поговорю быстренько и вернусь, — велит бабушка, деловито нашаривая ногами шлепанцы у порога.

Дождавшись, когда хлопнет дверь, Валя бросается в кухню и пригибается под подоконником, чтобы стать незаметной.

— …что никаких посторонних, — доносится из открытой форточки. — Договаривались же! С какой это стати мы соблюдаем как надо, а ты творишь что хочешь?

Это баба Ира, и Валя не помнит, чтобы раньше хоть раз слышала, как она кричит. Неизменно дружелюбная и радушная, она всегда была из тех, кого папа называет божьими одуванчиками. Теперь же истеричный визгливый голос разносится, наверное, на кучу километров вокруг, распугивая животных и раскачивая ветви деревьев.

— Да я пыталась, — слабо возражает бабушка. — Никто меня не послушал, как я могла…

— Всех послушали, а ее не послушали! Плохо пыталась, значит. Ничем хорошим это не кончится, помяни мое слово! Доведешь до беды, а мы и так не знаем, как расхлебывать.

Затаившись, Валя старается даже не дышать. Творится что-то совсем уж непонятное. Раньше бабушка и баба Ира всегда были лучшими подругами, ходили вместе по ягоды и постоянно звали друг друга на чай, чтобы посплетничать. Трудно представить, что должно произойти для такого представления.

— Сегодня твой черед, не забыла? — говорит Ира, наконец понижая тон.

— Да как же? — удивляется бабушка. — У меня ребенок дома, я ее что, одну оставлю?

— А вот раньше надо было думать! Никто за тебя выходить не будет, так что ноги в руки и марш! Скоро закат.

Слышно, как баба Ира тяжело шаркает прочь. Взвизгивают петли калитки, и Валя юркает в спальню, принимая невинный вид. Сердце мечется внутри как пойманный в обувную коробку мышонок, дыхание сбилось и никак не выравнивается. Запрыгнув в кровать, Валя накрывается одеялом, когда в спальне появляется бабушка. Вид у нее потерянный и виноватый, какой бывает у папы, когда приходит домой пьяный и старается не бесить маму.

— Ты спи, золотце, — говорит. — А мне по делам еще сходить надо.

— Куда? — осторожно спрашивает Валя.

— Да тут буду, рядом, не бойся. В доме деда Антона.

— А когда вернешься?

— Поздно. Ты спать уже будешь. Так что засыпай сразу и не жди, хорошо?

Валя хмурится:

— И что за дела у тебя в такое время?

Помятая и взъерошенная, бабушка долго молчит, раздумывая, что сказать. Глаза бегают, пальцы нервно теребят подол засаленного платья. Раньше она всегда была уверенной, остроумной, знающей ответ на любой вопрос, теперь же похожа на вытащенную к доске двоечницу. Валя глядит из-под одеяла, не веря глазам и ежась от осознания, что родители очень и очень далеко, а рядом только вроде бы привычные и знакомые жители деревни, но ведут они себя совсем не привычно и не знакомо.

— Что ты будешь делать? — повторяет Валя, уже не надеясь на ответ.

Но бабушка угрюмо выдает:

— Баюкать Настеньку.

И, не дожидаясь новых вопросов, уходит.

***

Валя долго лежит в темноте, разглядывая белеющий потолок. Звездный свет просачивается сквозь занавески, заливая все тусклым серебром. Дверца старого шкафа чуть приоткрыта, и чернота внутри кажется глубокой как колодец. Маленький телевизор в углу отблескивает экраном, отражая комнату. Если прищуриться, чудится, что в отражении носятся неясные тени. Стебли рассады на подоконнике напоминают щупальца инопланетян из фильмов. Стоит заснуть, как они тут же вытянутся, чтобы обвить ноги и утащить в неизвестность.

Раньше не случалось, чтобы Валя ночевала без взрослых. Кто-то всегда находился поблизости, заботился, оберегал — это было естественным и обязательным. Неотъемлемым. А теперь вдруг оказалось, что можно остаться одной посреди нескончаемой темноты пустой спальни.

Время течет неторопливо, отмеряемое мягким тиканьем часов в гостиной. Минута за минутой ничего не происходит, и страх постепенно блекнет. Откинув одеяло, Валя соскальзывает с кровати и подбирается к окну, чтобы отодвинуть банки с рассадой и выглянуть.

Деревня спит, укрытая звездным одеялом. Чернеют треугольники крыш, чуть шевелятся на ветру макушки яблонь и черемух. Во мраке тлеет всего один огонек — окошко в доме деда Антона. Щурясь, Валя прижимается носом к стеклу, будто так получится увидеть, что происходит за далекими занавесками. Почти сразу глаза улавливают непонятное движение, словно темнота ожила и течет круговоротом. Уходит почти минута, чтобы разобрать очертания плеч и голов, сцепленные руки. Это люди. Они водят хоровод вокруг Антонова дома.

Невольно пригнувшись, Валя возвращается под одеяло. Увиденное не укладывается в голове и отдается непонятным чувством неловкости, какое бывает, когда случайно замечаешь что-то неприличное.

Она накрывается с головой и зажмуривается, но картинка все равно стоит перед глазами. Воображение дорисовывает детали, дополняет скрытое, и с каждой секундой все сложнее убедить себя, что темнота не дала рассмотреть лица, что горящие глаза не смотрели прямо на Валю.

Они не могли ее видеть. Конечно, нет.

***

Проспав почти до обеда, бабушка выползает в кухню и вяло гремит посудой. Шипит на сковороде масло, тянется по комнатам запах жареной картошки. Забравшись в кресло, Валя шелестит старыми газетами, разглядывая черно-белые фото и придумывая, как подступиться с вопросами. Увиденное ночью точно не предназначалось для ее глаз, поэтому лучше спрашивать осторожно. Кто знает, что будет, если выдать себя.

Бабушка крошит зелень на потертой разделочной доске, когда Валя застенчиво ступает в кухню, теребя воротник платья.

— Скоро, золотце, вот-вот уже, — говорит бабушка, заметив ее. — Еще чуть-чуть, и готово.

— Ты какая-то уставшая, — тянет Валя. — Во сколько ты пришла?

— На рассвете, золотце.

Валя вскарабкивается на табурет и прижимается подбородком к столешнице, глядя, как мельтешит нож с налипшими колечками зеленого лука.

— Ты всю ночь баюкала Настеньку?

Нож неподвижно зависает над доской, но почти сразу возвращается в прежний ритм.

— Баюкала, — кивает бабушка, сдувая с лица выбившуюся из-под косынки седую прядь.

— Она совсем маленькая, да? И спит плохо?

— Она как ты примерно. Может, постарше даже.

— Зачем тогда ее баюкать? — удивляется Валя.

— Надо, — неохотно отвечает бабушка.

По лицу не понять, сердится ли она. Губы сжаты, брови сдвинуты, глаза не отрываются от доски. Сплошная сосредоточенность на обеде. Выждав на всякий случай минуту или две, Валя продолжает:

— А чья внучка Настенька? Тут же Насть никогда не было.

Скидывая зелень в сковородку, бабушка говорит:

— Настя пришла из леса. Никто не знает, чья она внучка.

Заинтересованная, Валя непоседливо ерзает на табурете. Быть может, лето не будет унылым, если получится завести новых друзей.

— А с Настей можно погулять?

— Нет.

Ответ резкий и холодный, как дуновение из открытой форточки в декабре. Таким голосом бабушка разговаривает, когда Валя плохо себя ведет. Значит, дальше пока лучше не расспрашивать.

***

Пообедав, Валя запрыгивает в босоножки и мчит вверх по улице в сторону леса. Соседи здороваются без энтузиазма, почти все такие же сонные и вымотанные, как бабушка. Баба Ира поливает цветы в саду и отвечает на Валино приветствие только еле заметным кивком.

Жизнь в деревне, пусть и заторможенная, идет своим чередом: гремят ведра с водой для коров, потягивается на крыше жирный пятнистый кот, кудахчут куры за синим забором дяди Миши. Зелень купается в жарком солнечном свете, по небу ползут редкие жидкие облака.

Дом деда Антона высится над оградой, непривычно мрачный и недружелюбный. Заросший сорняком палисадник вытоптан у самых стен, все окна плотно занавешены, а в конуре с черепичной крышей пусто. Только сейчас Валя сквозь забор замечает, что цепь с ошейником валяется рядом, а миска для воды давно высохла и покрылась налетом. Прошлым летом с трудом удалось подружиться с огромным псом по кличке Мальчик, что заливался лаем при приближении любого постороннего. Валя целый месяц носила ему объедки, пока наконец не начал узнавать и ластиться, а дед Антон, смеясь, уверял, что такого еще никому не удавалось. Теперь же не видно ни Антона, ни Мальчика, будто дом в одночасье бросили, как при пожаре. Если не знать, что там Настенька, можно решить, что он вовсе нежилой.

Заметив, как напряженно косятся на нее из-за соседних заборов, Валя торопится прочь. Мельтешат перед глазами домики, удирает напуганная курица. Дорожка уводит из деревни в заросшее высокой травой поле, потом к ветхому мостику над чахлым ручьем, и вот наконец лес обступает со всех сторон, спасая от зноя.

Березовые кроны шелестят на ветру, будто рассказывают что-то успокаивающее. Пахнет мхом и грибами, лесной настил пружинит под подошвами как надувной матрас. В пробивающихся сквозь листву лучах роится мошкара, где-то высоко заливается трелью птица. Валя ступает осторожно, с любопытством вертя головой. Лес не густой, и взрослые не особо запрещают здесь гулять — говорят, главное, не сворачивать с тропинки. Поэтому Валя с друзьями давным-давно исходили тут все вдоль и поперек. Даже от тропинки отклонялись, только недалеко, чтобы добраться до самых густых зарослей малины.

Но сейчас малина совсем не интересна. Затаив дыхание, Валя высматривает что-нибудь необычное и незнакомое. Подсказку к возникновению Настеньки. По рассказам бабушки, далеко за лесом начинаются горы — там нет других деревень или каких-нибудь поселений, откуда могли бы прийти люди. А будь где-то тут избушка или хижина отшельников, все бы давно знали. Но не появилась же маленькая девочка посреди чащи просто сама по себе, не упала с неба, не вылезла из-под земли. Так не бывает. Может, бабушка вообще придумала это, потому что не хотела рассказывать правду. Судя по всему, про Настеньку она говорить не хочет.

Тропинка виляет меж стволов, заводя глубже в лес, и Валя все чаще тревожно оборачивается, будто хочет убедиться, что деревья позади не сомкнулись в сплошную стену, отрезав путь к деревне. С Танькой и Юркой здесь было намного веселее, чем одной. Одной совсем не весело, если подумать. Каждый шорох кажется зловещим, в каждом движении на краю обозримого чудятся непонятные силуэты, да еще в памяти всплывают давние дурацкие байки деда Антона про волков и медведей.

Стиснув зубы, Валя упрямо движется вперед. Нет тут волков и медведей, бабушка так сказала. Нет, и никогда не было.

Солнце доплывает до зенита и задумчиво виснет на месте, словно забыло, что нужно двигаться дальше. Духота вытесняет лесную прохладу, воздух делается влажным и липнет к коже как пищевая пленка. Платье на спине мокрое от пота, ноги гудят, во рту пересохло. Усталость заползает в мышцы тонкими щупальцами, сковывая движения. В очередной раз оглянувшись, Валя цепляется ступней за торчащий корень. В выставленные ладони впиваются камешки и хвоинки, коленки стукаются о землю. Боль яркая и мимолетная, как падающая звезда. Сев, Валя отряхивает ладони и рассматривает ссадины на коленях. К горлу подступают слезы, но это скорее от бессердечной жары и усталости, чем от боли. Надо возвращаться домой, а то сил на обратную дорогу вообще не останется.

Подняв голову, Валя вздрагивает: на коре ближайшей березы выжжен незнакомый символ. Черный, с желтоватыми опаленными краями, он углублен в ствол, словно кто-то вдавливал клеймо в дерево. Несколько прямых линий складываются в простой узор. Какой-то иероглиф или руна.

Тут же забыв об усталости и жаре, Валя поднимается и подходит ближе. Руна расположена высоко, даже по меркам папы. Взрослому человеку пришлось бы тащить стремянку, чтобы такое сделать.

Взгляд переползает дальше, различая на сосне неподалеку похожий символ. Менее заметный на темной коре, он все же достаточно четкий, чтобы не пропустить. Другая непонятная буква. На березе за сосной третья, а на следующей березе — четвертая.

Раскрыв рот, Валя уходит с тропинки и следует по выжженным рунам. По ним же легко будет вернуться. Ветви кустов цепляются за подол платья, ко лбу пристает паутина, босоножки утопают во мху. Лес сгущается, символов больше и больше. Тревога сходит на нет, вытесненная восторгом, что нашлась зацепка. Раз уж деревенские собираются молчать, Валя сама все разузнает.

Но лес, похоже, не собирается так просто выдавать свои секреты. Руны уводят в дремучую глубь, даже не думая кончаться, и мысль, что бабушка устроит взбучку, тяжелеет с каждым шагом. Солнце все же начинает сдвигаться вниз, только прохладнее от этого не становится. Пот течет по спине ручьем, а язык сухой и шершавый, как кусок пенопласта.

Упорство тает будто упавшая на пляжный песок льдинка. Кто знает, сколько надо времени, чтобы вернуться. Возможно, не получится успеть дотемна. Ночевать в лесу — так себе приключение, даже если нет волков и медведей. Да и бабушка всех на уши поднимет, а потом устроит скандал, еще и родителям расскажет.

Валя замедляет шаг и утирает пот со лба. Можно вернуться завтра. Прийти пораньше, успеть пройти дальше. Взять с собой воды и что-нибудь вкусное, будет настоящий поход. Жаль, без Таньки.

Уже собираясь разворачиваться, Валя цепляется взглядом за что-то непонятное, совсем не лесное — чуть впереди из-за дерева торчит белая вилка для розетки. Непонимающе нахмурившись, Валя подходит ближе и ахает.

Вилка — это от утюга. Грязный, с налетом ржавчины и отлетевшим колесиком регулировки, он валяется на боку у корней и напоминает убитого зверя. Рядом махровое полотенце, когда-то голубое, теперь грязно-серое, задеревеневшее, кишащее насекомыми. Тут же пустой цветочный горшок, распухшая от сырости книжка с рецептами, плоскогубцы, пачка семян помидоров. Янтарный браслет, топорик для мяса, кожаные ботинки. Случайный хлам, небрежно разбросанный, частично вросший в мох. Эти вещи принесли сюда не чтобы пользоваться, а просто выкинуть и забыть. Только вот кому это надо, когда для мусора есть более подходящие места, к тому же гораздо ближе.

Валя оглядывается. Все деревья тут сплошь исписаны рунами. Символы складываются в нечитаемые слова, а слова — в нечитаемые предложения. Хаотичные, налезающие друг на друга, они похожи на записи в дневнике сумасшедшего. Опаленные края, почерневшая кора.

Передернувшись от накативших мурашек, Валя опускает голову и замечает среди хлама на земле большой собачий череп — круглая голова, немного приплюснутый нос. Совсем как у Мальчика. Торча из-под целлофановой скатерти в цветочек, череп пялится  пустыми глазницами с тоской, будто жалеет Валю.

Тяжело сглотнув, она пятится на неверных ногах. Вот теперь точно пора возвращаться.

***

Жаркие летние дни текут в беспокойстве и непонимании. Лишенная друзей и привычных радостей, Валя слоняется по деревне как призрак, то и дело натыкаясь на неодобрительные взгляды жителей. Разговорить никого не получается, только баба Ира, застигнутая как-то утром в добром расположении духа, ласково гладит Валю по голове и советует поскорее уезжать домой.

— Почему? — осторожно спрашивает Валя.

— Да дел у нас по горло, — вздыхает. — Не знаем, куда деваться. Не до вас всех, понимаешь?

Валя не понимает, но медленно кивает.

— Думаешь, я сама по Танюшке не соскучилась? — продолжает Ира. — Думаешь, Вера Геннадьевна Петьку видеть не хочет? К тете Марине вон дочка приехать собиралась с мужем, пришлось отговаривать. Знаешь, какая это мука?

— И все из-за Насти?

Баба Ира тут же мрачнеет:

— Кто тебе про Настю сказал?

Сообразив, что сболтнула лишнего, Валя пожимает плечами:

— Не помню.

— Бабка твоя слишком много себе позволяет, — цедит Ира сквозь зубы, тыча в Валю пальцем. — И секреты хранить не умеет. Доведет до беды, чует мое сердце. Доведет, вот увидишь.

И, мигом растеряв хорошее настроение, она скрывается за своей калиткой. Слышно скрип досок под ногами и тихие ругательства.

По ночам еще страннее. Дожидаясь, когда бабушка уснет, Валя крадется к окну, и картинка снаружи всегда неизменна: горящее окно в доме деда Антона и хоровод. Понаблюдав почти две недели, Валя сделала вывод, что у местных есть какое-то расписание, как график работы. Кто будет водить, кто сидеть внутри, а кто спать. Они сменяют друг друга, чтобы всем успевать отдыхать и при этом не бросать Настю ни на одну ночь.

За это время бабушка ходила к дому Антона три раза. Уже не придумывая оправданий и не утруждаясь объяснениями, она велела Вале укладываться, а потом пропадала до самого утра. Как ни старалась Валя узнать бабушку среди водящих хоровод, ночная тьма оставалась непреклонна, и различить получалось только силуэты.

С каждым днем любопытство гложет Валю все глубже и жаднее. Если поначалу происходящее вызывало только непонимание и испуг, отталкивающие как удар током, то теперь манит и притягивает. Целая куча взрослых, разом сошедших с ума — так не бывает. Поэтому надо любой ценой выяснить правду.

***

В очередной субботний вечер, когда небо хмурится тучами, грозя разразиться обещанным дождем, снаружи слышится зов бабы Иры. Подслушивая под окном, Валя убеждается, что сегодня опять бабушкин черед баюкать Настеньку. Значит, ночью дом будет пуст, и никто не заметит, если Валя убежит.

Пока бабушка собирается, Валя выскальзывает наружу и пробирается огородами к дому деда Антона. Перелезая заборы, она зорко следит, чтобы никто не заметил, и трижды царапает коленки о торчащие гвозди. В редких окнах еще горит свет. Многие покидают дома и молча бредут на улицу. Последние солнечные лучи пробиваются сквозь завесу туч, растекаясь по горизонту багровым заревом. Добравшись до огорода деда Антона, Валя прикусывает губу и крадется через одичавшие заросли смородины к крыльцу.

Местные уже здесь — собрались за оградой и ждут. Мысленно молясь, чтобы доски не скрипели, Валя пробирается на веранду и растерянно замирает — на входной двери висит большой амбарный замок. Значит, внутрь пролезть не выйдет и придется уходить. Пока она собирается с мыслями, калитка распахивается, впуская жителей в ограду. Вздрогнув, Валя юркает за старое кресло-качалку и съеживается, чтобы стать незаметнее.

На веранде появляется бабушка. Плечи опущены, голова поникшая, лицо угрюмое. Погремев связкой ключей, она выбирает нужный и вынимает замок из петель. Дверь открывается, выдыхая душный затхлый воздух, и бабушка скрывается в сумраке дома.

Долгие минуты ничего не происходит, только снаружи доносятся шорохи и шелест. Морщась от боли в затекших ногах, Валя выпрямляется и осторожно выглядывает в окошко веранды.

Здесь и баба Ира, и тетя Марина, и дед Андрей, и даже совсем старенькая Ольга Борисовна из домика на окраине, которую все знахаркой называют. Многих Валя узнает с трудом — сгустившиеся сумерки делают морщинистые лица почти одинаковыми, догадаться можно только по деталям одежды. Например, рубашка с оторванным рукавом — это дядя Илья, он в ней сто лет уже ходит. А вон та толстая женщина — баба Инга, только она так повязывает платок на голове, большим узелком кверху, будто цветок на макушке.

Сцепившись руками, они медленно кружат у самых стен, похожие на вырезанные из черного картона фигурки. Развеваются чьи-то распущенные волосы, колышется подол платья, мельтешат размеренно переставляемые ступни. Зыбкую тишину разбавляют удары редких дождевых капель по шиферу и вой набирающего силу ветра.

Валя долго стоит неподвижно, не отрывая глаз от хоровода. Вблизи это выглядит намного реалистичнее и при этом невероятнее. Если раньше, сквозь окна теплой уютной бабушкиной спальни, все отдавало розыгрышем или спектаклем, то теперь видно, какой неподъемной серьезностью переполнено происходящее. Это не шутка, не игра ради удовольствия, а вынужденная мера, необходимая и изнуряющая.

До ушей доносится раскат грома, а потом ливень обрушивается на деревню как по щелчку, мгновенно делая все мокрым. Крыша веранды шумит будто подставленная под струю воды пустая бочка, воздух набирается свежестью и прохладой. Хоровод ни на секунду не останавливается. Свет мелькнувшей молнии на мгновение выхватывает напряженные лица, сжатые губы, свисающую с плеч мокрую одежду. Старая обувь упорно месит превратившуюся в грязь землю, руки словно приросли друг к дружке. Ни за что не остановятся. Придется торчать тут всю ночь, пока не разойдутся.

Валя оглядывается на дверь. Чуть приоткрытая, она едва заметно светится проемом — бабушка зажгла свет. Значит, уже баюкает Настю.

Уже не боясь выдать себя случайным скрипом, Валя топочет вперед и ныряет внутрь, будто кто-то может захлопнуть дверь перед самым носом.

Дом встречает душным сумраком. Внуков у деда Антона не было, только взрослая дочь, поэтому он любил зазывать соседских детей в гости и угощать чаем со сладостями, бесконечно рассказывая байки о буйной молодости. Валя бывала тут много раз, но теперь обстановка кажется незнакомой: с большого дубового стола снята скатерть, старенький холодильник выдернут из розетки, а с подоконников исчезли цветы. Не скучает на плите грязная кастрюлька, не сушатся над печкой хлебные корочки, а взамен ярких занавесок на окнах новенькие плотные шторы. Все убрано, вытерто и вымыто, как никогда не бывало у деда Антона.

Свет зажжен только в дальней спальне. Дверь там открыта настежь, и оранжевое свечение расползается по всему дому, углубляя тени под столом и за печкой. Валя ступает медленно, широко распахнув глаза, чтобы ничего не упустить. В углу спальни заметно одинокую настольную лампу, а на стенах тяжелые ковры со сложными узорами. Бабушка расположилась на высоком стуле спиной к двери, немного склонившись. Ее скрипучий голос едва различим сквозь шум дождя:

Люли-люли да баю,

В колыбель пущу змею.

Не поймаешь скользкий хвост,

Днем оттащим на погост.

Баю-баю да люли,

Не сбежишь из-под земли.

Хмурясь, Валя невольно замедляется, чтобы послушать. В песенке много куплетов, и все одинаково кровожадные. Никто не будет петь такое ребенку.

С каждой секундой происходящее становится все более и более неправильным. Наверное, лучше Вале не знать, что там за Настя и почему ее нужно баюкать каждую ночь жестокой песней. Наверное, лучше спрятаться на веранде, переждать дождь и хоровод, а потом вернуться домой вперед бабушки, чтобы сделать вид, будто ничего не было. И весь остаток лета лучше промаяться от неведения, чем пытаться переварить увиденное. Так говорит здравый смысл.

Но любопытство толкает вперед.

Валя подкрадывается к порогу спальни и поднимается на носочках, чтобы заглянуть через бабушкино плечо. Посередине комнаты на двух маленьких табуретках установлен обитый красным бархатом гроб, а в гробу девочка лет десяти или двенадцати. Черное платье, сложенные на груди руки, покрытая белым платочком голова. Губы у девочки синие, слипшиеся корочкой запекшейся крови, глаза плотно закрыты, а бледные щеки уродуют зеленовато-розовые следы разложения.

Баю-баю да люли,

Ты заплачь да заболи.

Картинка укладывается в голове постепенно, втискивается с трудом, царапаясь всеми своими шероховатостями и заостренностями. А когда наконец встает на место, Валя разевает рот и кричит.

Прервавшись, бабушка вскакивает так резко, что стул с грохотом валится на пол. Увидев Валю, она прижимает руки к лицу и выдыхает сквозь пальцы:

— Дура!

Это простое и нелепое обзывательство — худшее, что можно от нее услышать. Так бабушка называет Валю только в самых крайних случаях, когда та разбивает старую дорогущую вазу или пытается дотянуться пальцами до шипящего в сковородке масла.

От удивления Валя мгновенно перестает кричать и даже немного успокаивается, но бабушка грубо хватает ее и волочет к выходу. Успев оглянуться, Валя замечает, как Настенька открывает глаза и садится в гробу.

Снаружи все еще льет. От бабушкиного крика “Настя проснулась!” хоровод распадается, и все бегут в разные стороны как перепуганные муравьи.

— Я же говорила! — доносится голос бабы Иры.

(окончание в комментариях)

Я обычно публикую посты на тему спорта, но сегодня решил выложить музыкальное видео, которое показывает нашу жизнь немного с другой стороны.

Моя жена любит петь, поэтому чтобы составить ей компанию, мне пришлось начать играть на инструменте. До 29 лет у меня был нулевой опыт в музыкальной сфере, но лучше поздно, чем никогда.

Кстати интересно развиваться в направлении, с которым себя никогда не ассоциировал. Блистательных результатов скорее всего не будет, но занять своё место в музыкальном кругу семьи можно. Плюс ещё в том, что дети видят, как родители могут чему-то учиться, а не только требовать что-то от них.

Если перед сном у нас остаётся время, то мы разучиваем какую-нибудь песню. Сегодня композиция из репертуара Любэ.